О Пастернаке, его семье, переводах и поэтах – из книги Л.Чуковской «Записки об Ахматовой»
«Я стала расспрашивать её о Москве, о Борисе Леонидовиче.
Ахматова: — Он погибает дома... Своих стихов уже не пишет, потому что переводит чужие — ведь ничто так не уничтожает собственные стихи, как переводы чужих. Вот Лозинский начал переводить и перестал писать... Но у Бориса Леонидовича главная беда другая: дом. Смертельно его жаль... Зина целыми днями дуется в карты, Ленечка заброшен. Он сам говорит: Ленечка в каких-то лохмотьях, а когда пытаешься ей объяснить — начинается визг. Все кругом с самого начала видели, что она груба и вульгарна, но он не видел, он был слепо влюблен. Так как восхищаться решительно нечем было, то он восхищался тем, что она сама моет полы… А теперь он все видит, все понимает ясно и говорит о ней страшные вещи... :«Это — паркетная буря, побывавшая у парикмахера и набравшаяся пошлости». Точно, не правда ли? Он понимает всё, но не уйдет, конечно. Из-за Лёнечки. И, кроме того, он принадлежит к породе тех совестливых мужчин, которые не могут разводиться два раза. А в такой обстановке разве можно работать? Рядом с пошлостью? Нищета еще никогда никому не мешала. Горе тоже. Рембрандт все свои лучшие вещи написал в последние два года жизни, после того, как у него все умерли: жена, сын, мать... Нет, горе не мешает труду. А вот такая Зина может все уничтожить...
— Но если она такова, — сказала я, — то непонятно, зачем ей Борис Леонидович? Не только ему нужна другая жена, но и ей — другой муж. Ведь он для нее тоже должен быть неудобен.
— Видите ли, их роман начался в разгар его благополучия. Он был объявлен лучшим поэтом, денег было много, можно было кататься в Тифлис в спальном вагоне. Ах, если бы теперь можно было бы найти для нее какого-нибудь преуспевающего бухгалтера. Но, боюсь, это не удастся.
Я сказала, что мне очень понравился пастернаковский перевод «Гамлета».
— Да, да, и я его полюбила. Я так счастлива за Бориса Леонидовича: все хвалят, всем нравится, и Борис Леонидович доволен. Перевод действительно превосходен: могучая волна стиха. И, как это ни странно, ничего пастернаковского. Маршак сказал мне, что, по его мнению, Гамлет в пастернаковском переводе слишком школьник, упрощен, но я не согласна с этим. Жаль мне только, что пастернаковский перевод сейчас принято хвалить в ущерб переводу Лозинского. А он очень хорош, хотя и совсем другой. Перевод Лозинского лучше читать как книгу, а перевод Пастернака лучше слушать со сцены. В сущности, незачем пренебрегать одним для другого, а надо просто радоваться такому празднику русской культуры.
Я заговорила о непонятных для меня вкусах Бориса Леонидовича в поэзии; я видела письмо его к нашему Коле*, в котором он с бурной похвалой отзывался о стихах Всеволода Рождественского. — О, это он всегда так. …Он часто хвалит из самой наивной, грошовой политики. Уверяю вас….
Вскипел чайник. Анна Андреевна, как всегда, пустилась бродить по комнате, разыскивая необходимые для чаепития предметы: «Куда запропастился сахар? Таня достала мне сахар и очень гордилась этим, а теперь он исчез». Сахар нашелся. Она села, разлила по чашкам чай и снова принялась говорить. — А главная причина всех этих неистовых похвал Бориса Леонидовича — профессиональная болезнь, которой страдают все литераторы. Это как мозоль у пахаря. Писатель, поэт не способен спокойно относиться к своим вещам и к их судьбе. Вот сейчас Борис Леонидович страшно огорчен, что Корнею Ивановичу и Самуилу Яковлевичу не понравился его перевод. А что тут огорчительного? Одним нравится одно, другим — другое. И — хуже: он перестает любить людей, которым что-то из его вещей не понравилось. Меня он любит, главным образом, за то, что я посвятила ему стихи, и за то, что я люблю его поэзию.
— А вашу поэзию он любит?
— Вряд ли. Он когда-то читал мои стихи — очень давно — и позабыл их. Помнит, может быть, случайные строчки. А вообще-то стихи ему ни к чему. Вы разве не замечали, что поэты не любят стихи своих современников? Поэт носит в себе собственный огромный мир — зачем ему чужие стихи? В молодости… любят стихи поэтов своей группы. А потом уже ничьи не любят — только свои. Остальные не нужны, они ощущаются как лишние или даже враждебные. Помолчав, она сказала: — Во мне множество недостатков, пороков даже, но человеческих, а болезней профессиональных во мне нет. Мне нисколько не мешает, если человек не любит моих стихов. Что писал обо мне Мандельштам! «Столпник паркета»! Уж, кажется, куда обидней.
— Но ведь вас он любил?
— Да, вероятно. А я его очень любила. Как я их обоих люблю, и Осипа, и Бориса Леонидовича.
— Кто же в силах не любить Бориса Леонидовича! — сказала я.
— Находятся такие, однако. Асеев, например... Но Осипа, уверяю вас, тоже нельзя было не любить, хотя он совсем другой, чем Борис Леонидович... Трудно о нем рассказать, объяснить его. Вот умрет Борис Леонидович — и тоже нельзя будет объяснить, в чем было могущество его очарования. С Осипом я дружна была смолоду, но особенно подружилась в 37-м году. Да, в 37-м. Стихов моих он не любил, но, если бы я была его сестрой, он не мог бы относиться ко мне доверчивее. Он мне, потихоньку от Нади, рассказывал обо всех своих любвях: он всю жизнь легко влюблялся и легко разлюблял... А один раз он сказал мне: «Я уже готов для смерти».
Я поднялась, прощаясь. Она встала.
— А профессиональных болезней во мне нет, уверяю вас. И знаете почему? Я не литератор.
Она проводила меня до самых дверей. Было два часа ночи. В дверях она сказала:
— Только не думайте, пожалуйста, что я говорила вам что-нибудь плохое о Борисе Леонидовиче».
Лидия Чуковская, «Записки об Ахматовой» 1938 – 1 941 год, 1 том
