Мой друг-однокурсник принёс мне в пакете книгу: «Не свети, дома почитаешь. Только аккуратно и не давай никому. Прочитаешь – привезёшь».
Это было первое издание Бродского в Нью-Йорке, толстая книга стихов «Остановка в пустыне». Самиздатовская конечно, перепечатка. Я начала читать и у меня буквально остановилось дыхание. Без этой книги я уже не могла.
Я её всю перепечатала на машинке «Любава», которую мне мама подарила на ДР, чтобы я могла на ней печатать свои вирши. Но, признаться, на этой Любаве моих «вирш» было напечатано гораздо меньше, чем перепечатано разной запрещённой литературы. От моих продвинутых друзей-москвичей мне всегда что-то перепадало.
Книгу Бродского я практически знала наизусть. Нет, не выучила – стихи я запомнила. Это вошло в меня и было со мной уже навсегда. Я никогда не слышала его голоса – но когда услышала, то узнала его: именно так он и должен был говорить и именно так читать свои тексты – куда-то в вечность, нараспев, подключая к своей волне, в свою волну погружая. Вот эта его потрясающая сдержанность и точность. ТАК со мной ещё никто не говорил.
Потом была перестройка, Бродского разрешили и в киосках нашего города повсеместно продавали его маленький сборник-блокнот с фотографией на обложке. Мы его накупили тогда все. Большие издания будут позже.
О смерти Бродского я узнала по телевизору – гладила в это время бельё, дети играли в соседней комнате. Помню, что я застыла с утюгом в руке, затем повесила утюг на крючки на гладильной доске, села на стул и заплакала. Силы на какое-то время оставили меня, случилось горе: я так плакала только по бабушке.
Дети выбежали из комнаты, начали спрашивать:
– Что ты плачешь, мама, что ты плачешь?
– Умер Бродский… – ответила я, вытирая слёзы.
– А почему ты плачешь? Он тебе что, друг?
Я помотала головой.
– Родня? – не унимались дети.
– Да… – ответила я. – Наверное, так…
