Он ушёл 7 мая 20 лет назад…
Поэт родился в Челябинске, в интеллигентной семье профессора и врача. После переезда семьи в Свердловск жизнь мальчика начинает проходить в двух мирах: водном он учит английский по Шекспиру, читает много стихов и в 14 лет начинает писать сам. А в другом -- двор, драки, борьба за авторитет и выживание. В рабочем районе, где рос Рыжий, вокруг него были всё время какие-то урки, алкаши и хулиганы. Драться приходилось часто, тем более, что с 14 лет он занимался боксом.
Впрочем, в своем районе он пользовался уважением, сестра вспоминала такой случай: «Слушай, – сказа он ей, – иду по лестнице, передо мной мужик. Он вынимает нож. Глаза совсем стеклянные. Потом говорит: “А, Борька, это ты…”» И не стал его трогать…
А ещё один раз при Боре с девушки сняли шапку. Он бросился вдогонку, настиг похитителя, шапку вырвал из рук: “Гляжу на него и не знаю: что делать? В милицию сдавать – стрёмно. По морде бить – противно. Плюнул я – и понес шапку девушке».
В 1991 году семья Рыжих из бандитского района Вторчермета переезжает на Московскую горку. Летом этого же года только окончивший школу Борис провожал свою будущую жену Ирину домой на Вторчермет. В новом костюме, недавно привезенном отцом из Германии. А на обратном пути был избит возле Дворца спорта: «Сзади ударили по голове, сбили с ног, долго пинали». Костюм, разумеется, сняли. Восстанавливался Борис очень долго – следы побоев видны даже на свадебных фотографиях.
Женился он рано на девушке, за которой ухаживал ещё со школы.
Затем было рождение сына Артема, учеба в Горном институте и впоследствии аспирантура.
Практику Рыжий проходил в геологических партиях на Северном Урале. Опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России, работал в НИИ. И всё это время он писал стихи, причём записывал на всём, что попадалось под руку. Стол в доме был застелен бумагой, и когда свободного места не оставалось, он просто менял исписанные листы на чистые…
Стихи Рыжего переведены на английский, голландский, итальянский и немецкий языки. Он лауреат литературных премий «Антибукер», «Северная Пальмира». Участвовал в международном фестивале поэтов в Нидерландах…
Маленький, сонный, по чёрному льду
в школу – вот-вот упаду – но иду.
Мрачно идёт вдоль квартала народ.
Мрачно гудит за кварталом завод.
"...Личико, личико, личико, ли...
будет, мой ангел, чернее земли.
Рученьки, рученьки, рученьки, ру...
будут дрожать на холодном ветру.
Маленький, маленький, маленький, ма... –
в ватный рукав выдыхает зима:
– Аленький галстук на тоненькой ше...
греет ли, мальчик, тепло ли душе?"...
...Всё, что я понял, я понял тогда:
нет никого, ничего, никогда.
Где бы я ни был – на чёрном ветру
в чёрном снегу упаду и умру.
Будет завод надо мною гудеть.
Будет звезда надо мною гореть.
Ржавая, в странных прожилках, звезда,
и – никого, ничего, никогда.
(Борис Рыжий)
...Он ушёл из жизни сам, оставив предсмертную записку: «Я всех любил. Без дураков»…
Сыну Артёму в то время было 8 лет, и никто не мог и предположить, что случится потом…
Артём вырос и уехал в Израиль, там работал продавцом в минимаркете. У него было желание призваться в армию обороны Израиля (ЦАХАЛ), но он не успел. В конце сентября 2020 года его нашли мертвым в квартире. Написали, что у парня внезапно остановилось сердце. Ему было 27, как и отцу.
Из автобиографической прозы Бориса Рыжего «Роттердамский дневник»:
...«После дождя мне нравится смотреть на закат, огромный закат со множеством оттенков — кажется, там, за закатом, я живу по-настоящему, а этот я, сидящий после ливня у окна, всего лишь несчастный двойник, никчемная параллель, черт знает вообще кто такой. Я закрываю глаза и вижу себя там: со мной Ирина и Артем, мы идем к синей-синей реке, говорим оживленно, но слов я не слышу. Вполне возможно, что я несу Артема на плечах. Все хорошо там, за закатом.
Папа, — однажды сказал мне Артем, когда я собрался уходить из дома, — если ты останешься с нами, я подарю тебе лошадку.
Ну что еще за лошадку, Тема? — спросил я сквозь зубы, продолжая себя взвинчивать.
Белую, с голубой гривой, — сказал Артем, и глаза его наполнились слезами.
Потом я оказался в наркологическом отделении психиатрической больницы, днем играл в буру с Вано, слушал Петрухины анекдоты, гоготал над каждой чепухой, а после отбоя, отвернувшись лицом к стене, зажимал зубами угол одеяла и думал о жене и сыне, думал все, конец. Я никогда не жалел себя, а с годами разучился прощать. Меня, вероятно, любят, но еще более терпят, Ирина, например. Артем любит и верит, но ему пока только шесть. Когда я ушел, он убил краба, подаренного ему Ириной на Новый год — что толку в крабе, когда даже волшебная лошадка не может вернуть отца, еще вчера веселого и готового помочь? Впрочем, сам Господь Бог не сможет объяснить этого поступка маленького доброго мальчика, сам Господь Бог. Он терпеть не может объяснений и определений».
...«Долго ты еще собираешься сидеть в своем Екатеринбурге? – спросил Рейн. Я пожал плечами: если с женой наладится, так до самой смерти и просижу. Да и если не наладится, как я могу уехать. В Свердловске прошло мое детство, здесь мои друзья, по этим улицам по ночам прогуливаются тени родных мертвецов, погибших в самых сказочных обстоятельствах...А вообще, — говорю, — Евгений Борисович, с женой у меня вряд ли наладится. Слышал я, — говорю, — вы на ВЛК преподаете, нельзя ли мне каким-нибудь образом там год-другой перекантоваться? Ты с ума сошел, — сказал Рейн, — кто тебя примет, у тебя книга, ты лауреат Антибукера, хули ты ерунду городишь. Ну, — говорю, — книга-то совсем тоненькая, а что касается Антибукера, так я получил поощрительную премию. Вы же, — говорю, — были в жюри. Да! — говорит Рейн. А знаете, — говорю, — Евгений Борисович, если б не вы, так я бы от премии отказался: деньги небольшие, не хотелось на говно наступать. Выходит, — говорит Рейн, — ты из-за меня в говно вступил? Выходит так, — говорю».
«С букетом обдрипанных роз на автобусной остановке я ждал Ирину. Ирина опаздывала на час-полтора, и мы шли гулять. Путь наш был замысловат — то я вел ее дворами, то предлагал свернуть и пройти аллеей… Она ничего ровным счетом не понимала и только пожимала детскими плечиками. А знаешь, Ирина, ведь меня тогда могли запросто убить, неужели ты не чувствовала? Так или иначе, мы с тобой вместе десять лет, а ты ни разу не спросила, что с моей физиономией? Ты не прочитала ни одного моего стихотворения… Ты равнодушно проглядела заметку в “Литературной газете”, написанную по всем правилам доноса — представь, меня бы могли расстрелять, живи мы с тобой не сейчас. Ты бы плакала, если б меня расстреляли?…
...Я очень замерзал, когда ждал тебя зимой в джинсовой ветровке, стесняясь надеть зимнее советское пальто. Прости мне эту слабость, я люблю тебя. Помнишь, какие письма я писал тебе из Кытлыма? Я описывал горы, карликовые сосны и невеселое северное солнце… высокое-высокое небо. Все это и по сей день во мне, только загляни глубже в глаза мои, загляни глубоко-глубоко, и, может быть, удивившись, ты найдешь в себе силы простить меня».
...«Когда я был маленьким, сестра водила меня в Парк культуры и отдыха, там было все: комната смеха, карусели, мороженое… и, наконец, колесо обозрения…Там играла уже тогда устаревшая музыка, один и тот же набор пластинок… Можно было пить воду из фонтанчика, она казалась какой-то особенно вкусной. На клумбах росли цветы. Цыганки продавали самодельные конфеты в ярких золотинках, мне, правда, запрещалось есть эти конфеты… Когда мы поднимались на колесе обозрения, Оля, придерживая меня, показывала, в какой стороне находится наш дом. Мы поднимались выше сирени, выше сосен, почти до самого неба.
Года два назад я решил сходить в этот парк с сыном… Я услышал знакомую музыку…Те же комната смеха, качели, колесо обозрения… В парке было потрясающе пусто… Я первым делом повел сына на “чертово колесо” — подняться до самых облаков, и меня все это время не покидало чувство, что вот-вот что-то должно случиться — скорее хорошее, чем дурное. Домой мы шли пешком…
— Я люблю тебя, папа.
Я взял его и понес на руках. Ничего не случилось, а только казалось, что вот-вот, вот сейчас…
Когда я стану старым, я приеду в этот парк один, сяду на сырую от весеннего дождя скамейку, буду слушать допотопную хриплую музыку и ждать. Ждать, когда лопнет хрустальный воздух и парк наполнится смеющимися детьми, одним из которых, наверно, буду я…»
Борис Рыжий. «Роттердамский дневник».
* * *
Пока я спал, повсюду выпал снег –
он падал с неба, белый, синеватый,
и даже вышел грозный человек
с огромной самодельною лопатой
и разбудил меня. А снег меня
не разбудил, он очень тихо падал.
Проснулся я посередине дня,
и за стеной ребёнок тихо плакал.
Давным-давно я вышел в снегопад
без шапки и пальто, до остановки
бежал бегом и был до смерти рад
подруге милой в заячьей обновке –
мы шли ко мне, повсюду снег лежал,
и двор был пуст, вдвоём на целом свете
мы были с ней, и я поцеловал
её тогда, взволнованные дети,
мы озирались, я тайком, она
открыто. Где теперь мои печали,
мои тревоги? Стоя у окна,
я слышу плач и вижу снег. Едва ли
теперь бы побежал, не столь горяч.
(Снег синеват, что простыни от прачек.)
Скреби лопатой, человече, плачь,
мой мальчик или девочка, мой мальчик.
(Борис Рыжий)
Борис Рыжий и сын Артём