Воденников
Воденников привёз с собой много воды – день вообще был на редкость в этом смысле удачный – дождь почти не прекращался. Мало того, что в атриуме и так звук глухой, народ ходит, дети бегают – а тут ещё глухо и громко бьющий по крыше дождь.
Но что им, поэтам, ненастье? У них стихи растут в любой стихии. Он так и начал, что это, мол, хорошо, что вот так всё сложилось, мы вот так и живём: кругом грохот, а нужно себя расслышать.
Мы с Яном Бруштейном сидели у Воденникова почти перед носом, поэтому его слышали. Но через некоторое время выяснилось, что те, кто сидит дальше, почти и не слышат ничего, но интеллигентно молчат. Настроили микрофон ещё раз.
Воденников, безусловно, артист. Дождь бил всё громче, а он вдохновенно говорил о смыслах квадратов, потере пауз и поиске пути – читал стихи, взбивал рукой волосы и весело обводил глазами зал: ну, всех ли я обаял, или ещё остался кто не окученный?..
Всех, Дмитрий, всех. Никого не обидел. Но вдруг через полчаса выступления прозвучала фраза: «Вы, наверное, ждёте, когда я закончу?..»
(Ну конечно, мы ведь специально под этим ливнем с разных концов города, всё побросав, в промокших башмаках сюда притопали, чтобы сказать вам о том, что наша встреча была ошибкой и давайте уже поскорее прекратим это мучение!..)
А стихи он читал прекрасные, а из своих только одно. Но самое важное, наверно, даже не это: от Воденникова идёт хорошая, весёлая энергия, и он ею заражает. Или заряжает – тут как угодно. В нём есть лёгкость каких-то забытых времён – неуловимая лёгкость бытия, что ли. И как-то комфортно на этой волне.
Дмитрий с Яном Бруштейном, развиртуализация
Водолазкин
Писатель выступал в зале для просмотра фильмов А-4. Мягкие кресла, тишина, приглушённый свет и несколько монотонные пространные рассуждения литературной звезды об устаревшем языке классиков и о корнях авангарда…
Где-то на двадцатой минуте разговора о концепции искусства средневековья моё разумное уплыло, оставив только доброе и вечное, и я перестала следить за мыслью оратора. И, кажется, даже увидела сон…
Очнулась я, когда через 40-45 минут «погружения в небытие» писатель начал отвечать на вопросы зрителей. Вопросы задавали на бумажках, а сопровождающая дама их озвучивала.
Евгений пытался быть обстоятельным, но и тут уплывал от конкретики: скажем, на вопрос, кого из классиков он любит, он ответил, что всех. Очень исчерпывающий ответ, конечно. А на вопрос, кто ему нравится из наших современников, назвал какое-то иностранное имя. Российских он, видимо, не читает. Или не нравится никто. Но, в общем, это легко понять – он же писатель, а не читатель. Но после этой встречи я так хотела спать, что, добравшись до дома, еле дожила этот вечер, чтобы не грохнуться в кровать раньше времени…
(фотографий не делала -- слишком далеко сидела)
Жукаф
Именно так писали фамилию Жукова мои дети. И именно таким он и остался, каким был тогда, много лет назад, когда деревья были большими, а наши дети маленькими.
У Жукова я могу слушать что угодно: и когда он читает рассказы, и когда поёт своим надтреснутым голосом одинокого Пьеро: Жуков немного устал и всё понял про эту жизнь ещё до рождения, но она продолжает больно колоть его изнутри – и выпить бы для анестезии, а пить уже нельзя, здоровье всё ушло, и остаётся кофе да вода, слова и книги. И детективы для детей, и азбука, и всякие стишки.
…Жуков выступил и к микрофону вышла Дзуцева Наталья Васильевна (как сказал Игорь, «мой любимый преподаватель») и произнесла несколько слов, показав портрет Жукова, много лет назад сымпровизированный Олегом Птициным («чтобы я сидел смирно, он поил меня самогоном» – признался Жуков).
А я рассказала зрителям о том, как Жуков работал дворником и ходил выступать по школам, и тот признался, что с тех самых пор не любит и боится снега, потому что при виде снега у него первая мысль, что его сейчас нужно убирать.
…А потом мы с Игорьком курили на лавочке и вспоминали наших друзей и былые дни, и кукурузник, на котором мы летали в Сокольское (по суше туда было не добраться) выступать во всяких цехах и коровниках…
«Маша, я боюсь на них летать, мне кажется, сейчас мы упадём в реку и нас никто уже не спасёт!» – нервно воскликнул Жуков, перекрикивая грохот и тарахтение этой гравицапы.
А я только смеялась в ответ и мотала головой, и смотрела заворожено в окно на большую воду – мы не умрём, Жуков, мы не умерли, мы не умираем, нас ждут.
И нас ждали, да – наши будущие книги и дети (далеко впереди рождение Жуковой Лизы, а перед этим – появление на свет моей второй дочери Эльки, – а потом, спустя много лет, на Арт-фесте, ты подпишешь свою «Азбуку» Элькиному сыну)…А в те времена мы ещё были никем для любых союзов писателей, ещё почти ничего не прошли, не отстрадали и никуда не выплыли – мы просто летели куда-то, в какой-то другой мир, с надеждой заработать немного денег – и нам удалось.
Мы ещё поживём, Жуков, а когда мы умрём – за нами прилетит тот самый кукурузник, и ты опять схватишь меня за руку и закричишь:
«Сейчас мы упадём в воду, Маша!», но мы не упадём –
мы наконец-то станем большими и вырастем до той самой звезды, где нас ждут уже многие наши, свои и родные – а, может быть, будет всё не так – но зачем об этом знать, ведь мы и так летим, Жуков, хотя иногда и кажется, что ползём.
Спасибо тебе, дорогой мой друг и соратник. Как хорошо, что мы живы ещё. А то кто бы объяснил этому миру, как он нежен, как невозможен и безнадёжен, как безбрежен и вечен.
Игорь Жуков, мой дружок и писатель, детский и разный
я с Жуковскими книжками