Счастье, что мы живём с ним в одном времени...
Прочитайте этот текст:
Алла прекрасно написала о нём, обо всём, о Времени.
О таланте, поиске и Вечности.
Алла Боссарт
СЦЕПЛЕННЫЕ СТРОКИ
Лучше всех о Норштейне сказал Александр Татарский. Увидев впервые «Журавля и Цаплю», он был потрясён. Не высоким качеством фильма, хотя и этим тоже. "Но я ощутил, – пишет Татарский, – наверное, то же самое, что почувствовал древний моряк, живший в плоских координатах и обнаруживший вдруг, что Земля – круглая..."
Каждый год 15 сентября в мастерской на Войковской под названием «Артель» собираются примерно одни и те же люди. Друзья и подруги по марьинорщинскому детству, Лена Камбурова, Юра Рост, Миша Липскеров, ученики и друзья-аниматоры, близкая родня и особо преданная публика – помощники Норштейна, собственно Артель – умельцы на все руки, такие, как Татьяна Усвайская, редкого дарования график, которую Юрий Борисович лет уж двадцать безуспешно шпыняет за то, что Таня ленится собрать свои раскиданные по городу и миру гениальные почеркушки в книгу.
За 80 лет Юрий Норштейн, верный себе и товарищам, своему скромному и весёлому нраву, оброс кучей друзей по всему свету, но остался отшельником.
«Боюсь, наступит момент, когда я не смогу сориентироваться в том, что происходит», — признался он мне, и в этом было точное понимание своего места и своей судьбы, во многом схожей с судьбой Гоголя.
Юрий Норштейн – человек весёлый, жизнелюбивый, здоровый. Купается в проруби, ходит на лыжах. Какое тайное и глубокое родство прибило его к Гоголю – истерзанному комплексами гениальному безумцу? В какой точке русского пространства пересекаются параллельные пути великих художников?..
В Марьиной Роще был двор, куда выходили окна ткацко-прядильной фабрики. Детство в памяти художника окрашено сумерками – на всю жизнь:
«Тусклые фонари на улицах, в нашем проезде, когда кругом темнота, особенно осенью — ужасно.
И фонарь высвечивает что-то в холодной черноте — и это ужасно, ужасно.
И вот эта фабрика. Работали там в три смены. Поэтому все свое детство я слышал неумолчный гул станков. А станины были гигантские — 8-10 метров, и за ними ходили работницы. И вот потом уже мне не нужно было объяснять, что такое нить Ариадны: я это видел. Ощутил в полной мере. Они ходили все время вдоль станины — и я не мог отлипнуть от этого окна, где все тонуло во мгле. Эти лампы с металлическими абажурами, тени, перспектива... Свет из этих окон падал на бревна... На этих бревнах мы сидели и читали всякие страшилки. Можно было, казалось бы, пойти домой почитать, но мы сидели и читали при этом свете под этот гул… Там состоялось открытие Гоголя. Именно с «Шинели». Она мне попалась на книжном развале, такая брошюрка. Стоила копеек восемь…
“Зачем вы меня обижаете…” Обижаете – так может сказать только ребенок. Вот эта фраза, это слово ударили меня тогда, как током. Уже потом, когда я стал работать над фильмом и соединять для себя разрозненные литературные фрагменты в общую литературную ткань, я услышал те же слова от юродивого Николки из «Бориса Годунова», которого обижали мальчишки.
Акакий – блаженный. Теперь я думаю: всё, что было потом, делалось через эту прививку моих двенадцати лет».
Надо было видеть и слышать, как дрался Норштейн за доброе имя Леонида Шварцмана в позорном судебном скандале, разгоревшемся лет 12 назад из-за авторских прав на несчастного Чебурашку.
– Шварцман воюет не за деньги, а за свою биографию, – говорил мне Юрий Борисович. – Если он не художник, как заявляют сегодня судьи с подачи Успенского, – значит, он ничто. Ведь, кроме того, что всю свою большую жизнь человек рисовал и создавал персонажи, прославившие нашу мультипликацию, - он другого-то ничего не делал. Почему можно безнаказанно выкидывать на помойку содержание чужой жизни?..
Успенский затеял эту кампанию в 93-м году, когда умер режиссер «Чебурашки» Роман Качанов. Живи он – просто дал бы в морду Эдуарду Николаевичу, и вся проблема. Когда в 59-м году я пришёл на режиссерские курсы студентом, Роман был у нас деканом. И он сказал: рисунок вам будет преподавать лучший художник «Союзмультфильма» Леонид Аронович Шварцман. Я написал Успенскому – "оболгав моего учителя, ты оскорбил меня".
Юрий Борисович выступал на тех судебных слушаниях общественным защитником.
Шварцман, отметивший в этом году стодвухлетие, – не только учитель. Для Норштейна старый, не умеющий за себя постоять художник был тем, кого «обижают» сильные и наглые (прости, Эдуард Николаич, говорила тебе это и при жизни).
Прошло десять лет с тех пор, как Юра сказал, что из-за отшельничества он когда-нибудь перестанет ориентироваться в том, что происходит. Пока несмотря на аскезу, на бесконечную, непрерывную работу – он и живёт на своей студии «Артель», изредка наезжая к жене в деревню – на погруженность в искусство, – он самым живейшим образом реагирует на актуальность. Пишет статьи, выступает в защиту «униженных и оскорбленных», не отмахиваясь ни от чьих драм и обид, и на вопросы отвечает прямо, даже если их ему не задают.
19 января 2013 года, на концерте «Владимир Высоцкий. 75 лет», вручая Камбуровой премию «Своя колея», Норштейн неожиданно для всех со сцены произнёс: «Путин сказал, что Магнитский умер от сердечной недостаточности… Магнитский умер от сердечной недостаточности Путина, от сердечной недостаточности начальника тюрьмы…»
Его жажда справедливости почти болезненна. Любое ущемление прав, особенно тот произвол, который творится в стране по отношению к культуре, заставляет его страдать, как болезни собственных внуков, которых у него, к слову, восемь...
Иногда я звоню ему по делу, о котором мы забываем довольно скоро, потому что разговор перескакивает на «этих мерзавцев», гнобящих музеи, кино, анимацию, образование и истребляющих у людей память. «Без культуры нет истории. Без истории нет нас».
Норштейн ненавидит хищников, людей с хватательным рефлексом, распорядителей чужих жизней. «Маленький человек» – предмет его постоянных раздумий: откуда он взялся? кто вверг его в ничтожество? чего он хочет? как трансформируется?
Все его знаменитые фильмы – если рассматривать их под этим углом – они же все об аутсайдерах. Заяц, изгнанный Лисой из лубяной избушки; Журавль и Цапля, несчастные, неприкаянные, обедневшие «дворяне» (вспомните декорации, эти живописные руины); Ежик – несомненный маленький человек, заплутавший «в сумрачном лесу» жизни; Волчок и Поэт из «Сказки сказок» - вечные бродяги; еще один нищий бродяга – из японского проекта по стихам Басё… Ну и, конечно, Акакий.
Я думаю, что огромное сочувствие к малым сим – для Норштейна почти религия.
В Японии, кстати, с ее минимализмом жизни, возведенным в принцип, Норштейн – национальный герой. Любимый художник. Учитель. Ему единственному среди 32-х художников из разных стран разрешили сделать не 30-секундный (не смог уложиться), а 10-минутный фильм в цикле рёнку «Зимний день». Рёнку – «сцепленные строки» - традиционный японский жанр, национальная забава вроде буриме. Поэты садятся в кружок, каждый произносит трехстишие-экспромт, последняя строка предыдущего становится первой следующего. Вот такой цикл «Зимний день» есть у Басё.
Норштейн выбрал строки: «Безумные стихи… Осенний вихрь. Как я в своих лохмотьях на Тикусая нищего похож…»
Тикусай – нищеброд, любимый герой японского фольклора – ни кола, ни двора, весельчак и пройдоха. Русский художник придумал фишку, которая никогда не могла бы прийти и не приходила в дисциплинированную голову японца: Тикусай, разгуливая по осеннему лесу и выслушивая стволы деревьев докторской трубочкой, - встречает Басё. В японской культуре вымысел не может взаимодействовать с реальностью. А у Норштейна двое бездомных бродяг вступают в очень даже тактильные отношения. Один – историческое лицо, другой – выдуманный персонаж, ну и что? Важно, что их отношение к жизни – рифмуется.
«Поэт — вечный странник. Норма его жизни — быть в пути, дорога возвращала ему себя самого. Попробуйте на секунду представить, что это такое — непрерывный путь Басё. Это же не сел в машину и попутешествовал автостопом. Вообразите тьму, где ни огонька, ни живой души, где свет — это только твой факел, с которым ты идешь. Факел погас, и тьма сожрёт тебя. Великий польский скульптор Вит Ствош сотворил алтарь в Кракове и сгинул по пути в Гамбург. Где его кости, в какой общей яме? А Моцарт, а Рембрандт?»
Идея, так сказать, концептуально «голодного художника» очень близка Норштейну, никогда не знавшему серьезного достатка.
Сначала эвакуация в пензенской деревне, отец на фронте, откуда вернулся только через шесть лет. Рассказ о жизни после войны вполне можно начать в духе биографических брошюр о художниках, по которым я в пятом классе готовила школьные доклады: «В Москве, в Марьиной Роще, в бедной еврейской семье жил мальчик. Специально родители им не занимались, рос, как трава. Но в семье царил личный пример труда»...
Как, замечу, впоследствии и в семье Юры с Франческой.
Франя, художник сумасшедшего дарования, дивной тонкости и точности, не выезжает из деревни, где у них изба. Ну так, избушка. Она природный человек, Юра любит рассказывать, как однажды жена сидела перед курицей, и та клювом расчесывала ей ресницы. Их союз был, безусловно, спланирован, где следует.
Однажды молодой аниматор шёл по Музею изобразительных искусств, в итальянском дворике рисовали ученики художественной школы. Норштейн обратил внимание на девочку с длинной толстой косой. Вернее, на её рисунок – монахиню, на которую свет падал так, будто она выходит из стены. Прошли годы, он встретил Франческу, – поженились. Прошли ещё годы. Франя разбирает архивы, и Юра видит – ту монахиню! Так это была ты?!
…И вот этот небольшой мальчик собрал свои детские картинки и поступил в художественную школу, где познакомился с Эдиком Назаровым (спустя многие годы знаменитым режиссером, автором шедевра «Жил-был пес»). С тех пор они не расставались.
В 17 лет (1958-59) пошел в столяры-сколотчики (не спрашивайте) на мебельный комбинат.
После двухгодичных курсов мультипликаторов в 1961 году начал работать на киностудии «Союзмультфильм». Другого регулярного образования не получил. Даже в Италию, куда в юности старые русские мастера ездили, как в Щелыково, попал уже совсем взрослым, лысеющим, хоть и кудлатым дядькой. При этом я практически не встречала людей, образованных так широко и глубоко. Культуру он понимает как единую мировую и всевременную ткань, где всё со всем связано – такие рёнку, «сцепленные строки».
А отношения его с искусством таковы, что в городах, куда мы приезжаем на фестивали, – за Норштейном (немедленно несущимся по музеям) выстраивается толпа. То, что и как расскажет вам он – даже в Русском музее, где бывали сто раз, вы увидите как бы впервые.
Когда вырос, прочитал много книг и нарисовал много картинок, – Юрий Борисович обрёл толпу учеников. Он учит их ремеслу, как учил его в детстве папа, наладчик деревообделочных станков. Хитрость в том, что правильное учение ремеслу содержит много житейской мудрости. В главном и основном она сводится к тому, чтобы не отрываться от дела своей жизни ради заработка.
Вот это и есть парадигма, общая для Норштейна, Гоголя, или, например, Александра Иванова, которого Набоков сравнивает с Гоголем: «Оба — и Гоголь, и Иванов — жили в постоянной бедности, потому что не могли оторваться от главного дела своей жизни ради заработка; обоих донимало нетерпение соотечественников, попрекавших их медлительностью...»
Не правда ли, это нам что-то напоминает? Но даже и Иванов трудился над «Явлением…» 20 лет. Половину срока, который уже отдал Норштейн «Шинели» и, в отличие от Иванова, свой шедевр пока не окончил.
На заработок он действительно почти не отвлекался, если не считать единственной рекламы то ли сахара, то ли чая и, по-моему, совершенно гениальной «спокушки» – заставки к программе «Спокойной ночи, малыши», вскоре отменённой, так как детям она «не зашла»: слишком уж сложносочиненная на вкус нынешних любителей кислотного 3D.
«Рядом со Шреком Рембрандт тускнеет», – и не поспоришь.
Но зато отвлекается, хоть и скрепя сердце, однако с удовольствием – на встречи с друзьями, старыми и новыми. Бывшие ученики – Миша Тумеля из Минска, Валя Ольшванг и Дима Геллер, Ира Литманович – эта вообще в прошлом из Иерусалима; Максимов, Алдашин – приходят к ЮрьБорисычу просто перетереть, спросить совета, показать новые раскадровки.
«Я помню, как мучился Эдик Назаров с «Муравьишкой»! Какая-то вшивота ползает по экрану… А фильм – шедевр, на грани возможного. «Каникулы Бонифация» Хитрука – тоже на такой грани.
Меня прямо сносит с ног от этой простоты.
В этом сила: отказаться от эффектов во имя целого.
Был азарт, захватывающее отчаяние риска. Кто сейчас так рискует, так погружается в кино? Мишка Алдашин однажды вот так же погрузился в «Рождество». Наши ученики – я думаю, эти бы могли сохранить дух студии (порушенного и позже грубо модернизированного «Союзмультфильма» - А.Б.) с уходом мастеров. Если б были вместе. Но сегодня у каждого – продюсер. И он не даст тебе рисковать…»
Я никогда не спрашивала ЮрьБорисыча, что он любит больше всего. И так знаю. Чужой талант.
Наблюдая издали волшбу над «Шинелью», я сочинила для себя гипотезу. Мой любимый прозаик Дмитрий Горчев, чей вполне безбытный и даже бездомный путь завершился в сорок лет, написал, что писатель, вообще художник – умирает, исполнив свое предназначение. И этот срок определяет только он сам – ну и его единственный Начальник, с которым он общается без посредства гаджетов и вообще техники.
Юрий Норштейн – субъект, не сказать, чтоб сильно религиозный. Скорее, агностик. Хотя его сын Борис – иконописец, живет в городе Курчатове Курской области, работает в храме. Отец немного сокрушается от того, что сын не стал светским художником. Для него-то Священное Писание, евангелия, Библия – не столько сакральные тексты, сколько основа мировой культуры, которые, по его мнению, культурному человеку знать необходимо. Но мне кажется, что вопрос о предназначении для Борисыча – не пустой....
"Шинель" с её загадками – это есть предназначение Норштейна. Создать Текст, адекватный Гоголю.
Художественное высказывание как Итог.
Таким Итогом стал, например, для Германа «Трудно быть богом», который он не мог завершить много лет, а скомандовав в последний раз «Снято!» – ушёл и закрыл за собой дверь.
...«Наверное, я научился достигать такого слияния с текстом, чтобы чувствовать, как каждое слово исходит от меня. Упоительное ощущение свободы.
Как-то раз услышал реплику одного известного режиссера: мы должны бережно прикоснуться к тексту... И это о текстах, которые называются «Страсти»! Всё. Ничего не будет, кроме ликбеза, иллюстрирования событий....
Гоголь... Тайная музыка владела его душой. Его тексты ритмически объединены ужасом одиночества. Эти параллели по-другому заставляют взглянуть на «Шинель». Мне до сих пор непонятно, что владело Гоголем, когда он сочинял «Шинель». ЧТО и КАК творилось с Башмачкиным? Пока я сам не проживу эту историю, я не пойму, что произошло.
Вот у нас в Марьиной Роще сидели урки, играли в карты. Они набирали карты, а потом начинали их медленно открывать. И я, маленький, просто сходил с ума. Меня это действие завораживало. Как это медленно разворачивается, пальцы эти страшные помню с короткими грязными ногтями, такая сгущается жуть… Так же у меня с Акакием — что там откроется?..»
