Они были очень романтичны, как и практически всё послевоенное поколение 50-х… Я читала у мамы в дневнике, как осенью их, студентов педагогического института, возили в колхоз убирать картошку. Как они ехали в грузовике, был ветер, и Юрка (тот самый) накинул ей что-то тёплое на плечи и не убрал руку – так и ехал рядом, молча и бережно обнимая её.
И мама думала: ну вот сейчас он ей скажет что-то важное.
Он сейчас скажет, и их жизнь изменится.
И они уже будут не просто друзья.
Но он не решился. Они доехали, спрыгнули с грузовика, и всё пошло, как прежде.
А на Крещение мама задумала погадать: положила под подушку бумажки с десятью мужскими именам, а утром вытянула одну – и на ней было написано «Юра»! Мама не верила в гадания, но всё так радостно сходилось – нужно было просто подождать окончания учёбы в институте.
Они оба понимали, что после института им нужно будет или расставаться, или вместе ехать по распределению – понимали, но напрямую ещё не говорили об этом. Им было просто хорошо вместе – дружить, говорить, любить одни и те же книги, родину свою, писателей, театр. Ну а всё другое – об этом после, после…
Наступила пора выпускных экзаменов. Мама сидела за столом, учила билеты, и вдруг…
Это был не сон, – рассказывала мама, – это было похоже на видение… Я как будто бы уплыла куда-то и увидела очень ясную картину: я в избе, у меня двое детей, мальчики, они ещё маленькие. За порогом снег, метёт ветер, рядом с дорогой лес – я в какой-то российской глубинке, но знаю, что я здесь работаю по распределению после института. И вдруг слышу: меня зовут, стучат в окно – и тревожно так, громко кричат: «Учительница, учительница, открывай!..»
Я распахиваю дверь, выбегаю на крыльцо, и… вижу лошадь, запряжённую в сани, а на санях лежит полностью покрытый дерюгой человек… и я понимаю, что это мой муж. И мне говорят, что он мёртв, что его задрал в лесу медведь – вот, они нашли его. И я стою и не могу сдвинуться с места. И я точно знаю, что это мой Юрка.
…После этого видения, как рассказывала мама, к ней пришло чёткое осознание того, что выходить замуж за своего Юрку ей нельзя. Что ей специально «показали», что будет дальше, если они поженятся и уедут работать вместе.
Конечно, мама была воспитана на соц.реализме и атеизме и полностью доверяла нашей науке. Но в данном случае она совершенно чётко вдруг поняла (а, скорее, почувствовала), что это «видение» было не что иное, как предупреждение.
И она пресекла любые романтические движения в свою сторону своего любимого друга и сказала ему просто, что он ей «брат». Но объяснять ему ничего не стала – ну а как тут объяснишь?.. Что он мог бы сказать на это?..
По распределению мама уехала в Наволоки, работать в ШРМ (школа рабочей молодёжи). А дальше было всё, как в «Весне на Заречной улице»: встретила своего «Рыбникова» (Юру Махова), сидела с ним после уроков над ошибками в сочинении (он хорошо писал и обладал красивым почерком), потом он провожал её домой… а однажды взял крепко за руку и повёл в ЗАГС, и она была согласна и думала, что это и есть её судьба на всю жизнь, вот этот рыжий рабочий парень, весёлый и так тянущийся к учёбе… И опять же Юрий, кстати…
Через 9 месяцев родилась моя сестра, а ещё через полгода мама забеременела мной – но жизнь у учительницы и простого рабочего парня не сложилась и они расстались, когда я ещё только зрела у мамы в животе. И с тех пор никто из нас не видел больше Юру Махова, мама даже не знала, где он теперь живёт. Но она ни разу не пожалела, что всё сложилось именно так – она говорила, что, видимо, судьбой ей было предначертано остаться одной с двумя детьми, но если бы она всё-таки вышла замуж за своего «Юрку» ( о да, они бы очень хорошо жили и понимали бы друг друга во всём!..) но если бы впоследствии всё сложилось именно так, как в том «видении» – то она никогда не смогла бы простить себе, что не прислушалась к «предупреждению».
Маме хотелось много детей, не меньше четверых. Она очень любила нас с сестрой и всегда удивлялась этому чуду – появлению на свет таких прекрасных нас. Таких разных и таких «весёлых и румяных»…
…Читая мамины дневники я вижу, что да, мама не жалела, что вышло именно так, хоть и переживала, что мы с Иркой растём без отца. Но в некоторых её откровениях всё равно есть – сквозящие где-то там, полу прикрытые и прозрачные ностальгические нотки по той несостоявшейся жизни, по тому романтическому времени, по той руке на её плече в колхозном грузовике, по так и не произнесённым вслух словам…
Но это было не сожаление. Это было полное принятие всего, что у неё есть, всей своей жизни, – и одновременно с этим светлая грусть о чём-то прошедшем мимо и несбывшемся.