Сейчас расскажу, посиди со мной, Маша. Немного со мной посиди.
(смеётся) Лежу тут, совсем, как старуха, что с печки почти не встаёт…
Я глажу холодную бледную руку, чуть-чуть согревая её.
– Да нет, не уйду, и не нужно об этом… А в городе дождик прошёл.
Да нет, не случится ни то и ни это, всё будет у нас хорошо.
И день к нам придёт удивительно-белый, и солнце ударит, слепя…
… – Ты знаешь, однажды я в кресле сидела, и видела сверху себя.
Такая картина из жизни далёкой, как будто я всё узнаю:
была я монашкой, я шла по дороге в обитель святую свою.
То был полусон, или просто забвенье – не знаю, мне трудно сказать…
Я шла по дороге, звонили к обедне, вдали громыхала гроза,
и низко летели две чёрные птицы, но лёгким казался мне путь.
Я шла и молилась, сверкали зарницы, и не было страшно ничуть.
Я помнила мысли свои и дорогу, и всех, кто встречался со мной.
Вот эта монашка, что шла одиноко, и я – это было одно.
Я помнила юность свою и надежды, приют у дороги села.
Служенье своё, как легко и прилежно заботы и бремя несла.
И было светло на душе мне и вечно, и не было тягостных дней.
И лишь об одном горевала сердечно – что не дал Господь мне детей…
Я всё принимала – труды и полёты, и всё без упрёка – легко.
И только одна эта грустная нота звучала во мне глубоко.
Тут мама вздохнула, чуть-чуть помолчала, глаза прикрывая рукой.
– И было рожденье, всё было сначала – девятое, тридцать шестой.
Монашка идёт среди грозного неба, последнего неба без звёзд…
Ты знаешь, зачем показали мне это? Мне дали ответ на вопрос.
Про жизнь и про путь мой, про не было – было, про свет, побеждающий мрак.
Я вдруг поняла, почему всё сложилось не как-то, а именно так.
О чём я мечтала в той келье далёкой – мне было, как видишь, дано.
Она улыбнулась. – Я не одинока. Всё правильно было со мной.
.....
Я шла по дороге, смотрела на лица, на небо и на облака.
И в небе кружились две чёрные птицы, и небо текло, как река.
И время как будто бы всё отпускало – и соединяло в одно.
И не было видно конца и начала и грани меж явью и сном.